Читаем без скачивания Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - Елизавета Федоровна Родзянко

и его так добили. Оповещенная бабушка пошла в мертвецкую и узнала его по рукам, нательному кресту и иконке. Еще при жизни Георгия мать Тани, тетя Наташа Яшвиль, уговорила ее сделать себе выкидыш, и потом это было для нее большим горем на всю ее жизнь. Уехав от нас, после многих скитаний, они обе обосновались в Праге, где обе и умерли, когда мы были в Земуне.

Портрет Т.Н.Родзянко

писанный ее матерью Н.Яшвиль

Бабушка оставалась с нами до конца лета, когда дедушка выписал ее в Екатеринодар[28]. Звал он и нас, но мы и тут медлили. Жили мы неплохо. Стараниями нашего управляющего мужики согласились отпустить к нам в Новомосковск одну из наших коров, и у детей всегда было молоко. Для коровы привозили сено, а преданные слуги внутрь сена запихивали битых наших кур, индеек и гусей. Мы даже приглашали гостей, наших новых знакомых, и могли их хорошо угощать вкусными обедами.

Какие же власти управляли нами в Новомосковске?

Помню, на второй или на третий день нашего приезда видим мы из окон нашей большой комнаты такую процессию: едет бородатый дядя верхом на лошади, покрытый красным сукном с золотой бахрамой. Очевидно, это была скатерть из зала суда. Рядом с ним несут кипы солдатского белья. Он берет рубашку за рубашкой и раздает народу. К нему теснятся и, получая щедрый подарок, прикладываются к милостивой руке. Так и представился мне «добрый царь» Емелька Пугачев. Только скрылась из глаз эта процессия, как мы услышали очередь из пулемета. Я бросилась к окну посмотреть, в чем дело? Но Миша быстро пригнул меня ниже подоконника. К счастью, пулемет стрелял вдоль улицы, и ни одно окно у нас не было разбито. Потом долго слышалась отдаленная канонада, как будто со стороны Екатеринослава. Через несколько дней иду я по улице, а навстречу мне несется кавалькада. Какие- то парни, не умеющие сидеть верхом, без седел, неслись мимо меня, на скаку усиленно работая локтями. Только они скрылись, как из-за угла показалась конная колонна немцев. Они ехали шагом, впереди офицер с моноклем. Офицер махнул рукой вправо, и все за ним повернули, стройно, точно, красиво. Разница с ватагой нашей кавалькады была разительная. Противно было мне, что немцы, недавние наши враги, самоуверенно и властно входят в наш город, и я, придя домой, не выдержала, кинулась поперек кровати и долго плакала.

Скоро немцев сменили австрийцы, а через несколько дней установлена была у нас власть гетмана Скоропадского.

На традиционном «субботнике», собрании родственников в доме у Мейендорфов. Второй справа Павел Скоропадский. На переднем плане слева направо Юрий Федорович и Мария Федоровна Мейендорф, брат и сестра автора

Кто же был этот гетман? Я знала его молодым офицером кавалергардского полка. Он очень был красив: высокий, статный, с большими голубыми глазами и правильными чертами лица. Во время войны он уже командовал полком. Через Олсуфьевых он приходился мне четвероюродным братом. Мы все были с ним на «ты» и называли Павликом. Теперь он был Павло, гетман Скоропадский. Для кого-то в Новомосковске я обратилась к нему с просьбой. Написала письмо, и он мою просьбу уважил. Мой брат Юрий видел его в Киеве. Вот что он рассказывал: «Гетман Павло пригласил меня в двенадцать часов к завтраку. Я надеялся видеть его и его жену и поговорить с ними о том, что тревожило тогда всех русских людей. К удивлению моему я увидел огромный накрытый стол и толпу приглашенных. Все стояли, а хозяина и хозяйки не было. Вдруг двери широко распахнулись, и вошел пан гетман с супругой. Все отвесили им почтительный поклон… После этого официального завтрака, когда мы остались вдвоем, Павлик обратился ко мне: „Что Юрий, здорово?!“ Я сказал: – Здорово! – и больше к нему не пошел».

В Новомосковске эта пышность выразилась в том, что появилась стража, одетая в очень красивую форму: желтую со светло синим – «жовто-блокитную», как говорили тогда. Это были цвета герба Скоропадских. Во всех учреждениях теперь приказано было говорить на украинской мове. Это не был красивый музыкальный язык наших малороссов, а какой-то совсем чуждый, говорят, выдуманный профессором «паном Грушевским» в Вене. Может быть, на нем говорили на Карпатах, но тут он звучал, как анекдот. Никто не принимал его всерьез. Начальник почты должен был на дверях вывесить другое название, но он говорил Мише: «Я не закрасил, а только перевернул доску. Когда надо будет, опять переверну обратно». Теперь у фотографа красовалась надпись: «мордописня», автомобиль назывался теперь «самопер», и смеясь, мы говорили: «Самопер попер до мордописни». Меня совершенно серьезно уверяли, что акушерка теперь «пупогрызка», а стул – «пидсрачник». У нас в Новомосковске власть представлял бывший гвардейский офицер Бойе-ав-генес. Я когда-то видела его на сцене в Зимнем дворце, в театре Эрмитажа. Он играл небольшую роль в драме «Гамлет» в переводе вел. князя Константина Константиновича. Должность его у нас называлась «повитови староста», но говорил он на чистейшем русском языке. Женат он был на очень милой сестре милосердия. Познакомились они в госпитале во время войны. И он и она были оба раненые. Он и теперь хромал, а у нее были ампутированы ноги, и она ходила на протезах с костылями. Ее мы видели мало. Она была больше занята своими двумя маленькими сыновьями. С ним же мы очень скоро подружились. Он был очень умный и порядочный человек, и жизнь свою кончил трагически и очень благородно. Когда Новомосковск заняли большевики, кого-то арестовали, думая, что это повитови староста. Бойе узнал об этом, пришел к красным и сказал: «Я повитови староста, отпустите арестованного». Того отпустили, а Бойе расстреляли. Не знаю, как его вдове удалось потом пробраться с сыновьями во Францию. Много лет спустя мы узнали, что один из ее сыновей утонул, купаясь около Биаррица.

Возвращаюсь к нашей жизни в Новомосковске. Немцев скоро сменили у нас австрийцы. Эти, по-видимому, обосновались надолго. Сразу появился в городском парке военный оркестр, и местная русская молодежь, к нашей досаде, повалила туда на танцы. Австрийцы были голодные: солдаты бледные с мутными глазами. Скоро мы узнали, что по приказанию командования каждый солдат обязан был раз в неделю посылать домой пятифунтовую посылку съедобных продуктов. Платили они за все австрийскими кронами, которые тогда ходили наравне с русскими керенками. Я думаю, что австрийцы также реквизировали скот. Однажды я видела огромное стадо коров и телят, которое гнали по площади австрийские солдаты.

Наша жизнь текла спокойно, только понемногу начали исчезать товары. Нельзя уже было купить готовых сапог, в продаже была только свиная кожа. Тогда местные дамы, сговорившись, начали учиться шить сапоги. Купили свиную кожу, и земский сапожник учил нас сапожному ремеслу. Я смастерила себе сапоги, а Ценке сшила туфельки из моих длинных бальных перчаток.

Австрийцами командовал генерал по фамилии Маркович (очевидно славянин). Скоро после занятия Новомосковска он осведомился, кто в городе самые уважаемые помещики? Ему кто-то указал на нас, и мы получили предупреждение, что через час генерал собирается нанести нам визит. Бабушка спешно ушла в свою квартиру. Миша тоже смылся, а мне, как назло, подходил час кормить грудью Ценку. Прислуга знала, что мы не хотим видеть генерала, и все они убежали во флигель. Но вторая няня, Анна Андреевна, родом из Риги, привыкшая уважать немцев, когда генерал вошел, не решилась даже сказать, что я кормлю ребенка… Что было делать? Я попросила Викторию Викторовну быть со мной, и мы вышли к генералу. Подали чай, и я начала говорить с генералом по-французски. На его слова, что он не понимает, я сказала по-немецки: «Жаль, я бы не хотела говорить на языке моих врагов». – «Но мы вам не враги, мы